Бумажный человечек умирает

Внимание! Несмотря на то, что все имена, даты и конкретные исторические события (например, результаты матчей) здесь подлинные, само повествование не является документальным. Автор, пользуясь художественным вымыслом, лишь излагает одну из версий – которую нельзя уверенно называть истинной – происшедшего в Вене, в доме на Аннагассе, 3, в ночь с 22 на 23 января 1939 года.

И лампа не горит,
И врут календари,
И если ты давно хотела что-то мне сказать -
То говори.
Любой обманчив звук,
Страшнее тишина,
Когда в самый разгар веселья падает из рук
Бокал вина.
И чёрный кабинет,
И ждёт в стволе патрон,
Так тихо, что я слышу, как идет на глубине
Вагон метро.
На площади полки,
Темно в конце строки,
И в телефонной трубке эти много лет спустя
Одни гудки.
И где-то хлопнет дверь,
И дрогнут провода.
Привет! Мы будем счастливы теперь -
И навсегда...
Группа «Сплин», «Романс»

Снег почти перестал идти, и через окно на очистившемся, бархатно-чёрном небе видны были холодные звёзды.

- Ты спишь?

- Нет, Маттиас.

Камилла повернулась на бок, вздохнула, провела рукой по его щеке. Рука была мягкой и теплой.

- Я думаю.

- О чём?

- Так. О многом. – Она привстала в постели и потянулась за полупустой бутылкой ликёра. Бутылка стояла на маленьком круглом столике у кровати.

- Тебе нельзя так много пить, Камилла.

- Я знаю. Чёрт. – Она сделала два или три больших глотка, прямо из горла, потом поставила бутылку обратно. – Я знаю, Маттиас. Я вульгарная. Я грубая. Скоро я буду хлестать кюммель стаканами и ругаться, как ломовой извозчик.

Он слабо улыбнулся в темноте.

- Ты славная, Камилла. Я люблю тебя.

- Перестань.

- Ты не веришь?

- Верю.

- Тогда почему…

- Просто это уже не имеет никакого значения, Маттиас.

Он пошевелился, приподнялся на локте. Чёрный женский силуэт на фоне окна казался ещё темнее.

- Не говори так. Прошу тебя.

- Маттиас, Маттиас. Я бы и рада. Но это правда. Неужели ты не видишь, что вокруг творится?

Он ощутил знакомую боль. Она, эта боль, каждый раз поднималась от сердца к горлу, а потом растекалась по всему телу. Эта боль была отчаянием. Не говори. Не говори. Не напоминай мне об этом.

- Я вижу, что творится. Но почему мы не можем любить друг друга? Как одно относится к другому?

Она покачала головой. Лица Камиллы не видно было в темноте, но почему-то он был уверен, что она усмехнулась – печально, чуть презрительно.

- Не понимаешь, Маттиас. Не понимаешь. Вот так всегда. Неужели тебя ничего не волнует, кроме твоего футбола?

- Не надо так говорить. Не говори так. – Он повторял одно и то же механически, устало, но в то же время чувствовал, что начинает терять терпение. – Ты прекрасно знаешь, что меня интересует ещё что-то, кроме моего футбола. И это что-то – ты.

Он достал руку из-под одеяла, дотронулся до её голой спины, но она вздрогнула и отстранилась, как от удара.

- Не надо, Маттиас.

Темнота и тишина угнетали, давили. Казалось, будто что-то навалилось на грудь и мешает дышать.

- В конце концов, - начал он, чувствуя, насколько фальшиво и вяло звучит каждое его слово, - ничего страшного не случилось, Камилла. Я понимаю, что страна...

- Страна? – она резко развернулась. – Маттиас, у нас НЕТ страны! У нас уже почти целый год как нет страны! И ты ещё можешь говорить...

- Но послушай, Камилла...

Она как будто и вправду не слышала его. Сидела, обхватив голову руками, и тихо раскачивалась из стороны в сторону.

- Нет у нас страны, Маттиас. И ничего у нас нет. Ни будущего, ни жизни, ни любви, ничего, ничего у нас нет...

Он стиснул зубы, чувствуя, как разливается, растекается по его телу яд отчаяния.

- Замолчи. Замолчи, прошу тебя. – После тягостной паузы. – В конце концов, мы можем уехать.

- Уехать? Ха! – Истерический смешок. – Ты ребёнок, Маттиас, какой же ты всё-таки ребёнок! Они не выпустят нас. Они теперь никого не выпускают.

- Можно уехать и без разрешения...

- Хочешь сказать, сбежать? Тебя поймают. Знаешь, что тогда с тобой будет? Может, тебя убьют на месте. А может, отправят в лагеря. У них теперь везде лагеря. Им ведь всё мало. – Опять смешок. – Теперь вот, говорят, строят новый у нас, в Маутхаузене. Под боком, можно сказать. Ты слышал об этом? Да ты вообще знаешь хоть что-нибудь о лагерях? Говорят, там людей заводят в камеры, а потом пускают туда газ. И они умирают. Я знала женщину, у которой мужа забрали в Дахау только за то, что он позволил себе «непочтительно высказаться» о фюрере в людном месте, в магазине. Его схватили и забрали. Ты понимаешь? Просто схватили и забрали, средь бела дня. С тех пор уже полгода прошло, а жена так и не получила о нём никаких известий. Теперь её, наверно, тоже забрали. Понимаешь? Они же всех гребут – родственников, друзей, знакомых, всех. А ты говоришь... Ты подумай, его забрали просто за то, что он посмел насмехаться над этим клоуном, над этой сумасшедшей марионеткой...

- Камилла...

- Что? Что? Опять скажешь, чтобы я замолчала? Боишься, что кто-то нас подслушает? Боишься?! Ты просто трус, Маттиас! Трус! И я ещё думала...

Он закрыл глаза, пытаясь хоть как-то сосредоточиться, успокоиться. Каждое слово било, хлестало наотмашь. Нет. Нет. Всё это не так.

Камилла всхлипнула и вновь потянулась к столику, на котором стояла бутылка.

- Нам не на что жить, ты понимаешь, понимаешь это? Меня уволили с работы. А ты уже давно без неё.

- Значит, я найду работу, Камилла...

- Ты? Найдёшь? Да тебя после того, как ты отказался играть за их сборную, не возьмут даже сторожем на фабрику. А что ты вообще умеешь делать, кроме как пинать свой дурацкий мячик? – Она сжала в руках бутылку, поднесла к губам. – Даже в твоё кафе никто уже не хочет ходить. А всё потому, что ты неудачник. И работать ты никуда не пойдёшь, так и будешь сидеть и плакать над своими кубками и медальками. Даже улицу мести не пойдёшь. А знаешь почему? Тебе твоя гордость не позволяет. Как же, герой нации, золотой мальчик, блин, сам Маттиас Син...

- ХВАТИТ!!! – внезапно рявкнул он.

Камилла вздрогнула, замолчала. Он вырвал у неё бутылку, неловкое движение – и та выскользнула из рук, упала, покатилась по ковру.

Какое-то время оба тихо смотрели, как растекается тёмной лужей ликёр, как отражается, поблёскивая, лунный луч в зеленоватом стекле.

Камилла зябко поёжилась.

- Прости меня, Маттиас. Прости меня, милый, пожалуйста.

- Это ничего.

- Господи, я в последнее время сама не своя, не понимаю, что говорю. Прости... Я, наверное, пьяна, Маттиас.

- Тебе нельзя так много пить, Камилла.

- Я знаю. Просто так лучше. Это помогает забыть.

- О чём забыть?

- Обо всём. Обо всём этом ужасе.

Она прильнула к нему, тихо прошептала:

- Со мной что-то страшное творится. По-моему, я схожу с ума. Целыми днями сижу одна и боюсь на улицу выйти. На тебя вот накинулась. А напьёшься, говорят, – и всё забудешь. Хотела бы я быть пьяницей. Им легче.

- Успокойся, Камилла.

- Я не могу так больше. Не могу так жить больше. А всё они.

- Кто – они, Камилла?

Она не ответила, продолжила говорить, словно не обращаясь ни к кому:

- Они извратили саму суть вещей. Они говорят, что чёрное – это белое, и ты должен им верить. А потом они говорят, что то белое, что раньше было чёрное, теперь снова чёрное, и ты опять должен им верить. Из-за них мы теперь живём в каком-то перевёрнутом мире. Маттиас, как можно радоваться тому, что твоей страны больше нет? А ведь все радовались. Я сама видела. Господи, да я сама радовалась. Это какое-то безумие. Маттиас, это просто какое-то безумие.

Он обнял её левой рукой. Он не знал, что сказать.

Тишина, потом Камилла снова всхлипнула и что-то неразборчиво пробормотала, уткнувшись лицом в его плечо.

- Что, Камилла?

- Не могу я так. Не хочу об этом говорить. Лучше ты мне расскажи что-нибудь.

- Что рассказать?

- Не знаю. Просто расскажи. О футболе расскажи. О том, как играл.

- Да ведь я тебе уже сто раз рассказывал.

- Неважно. Просто когда ты говоришь, когда рассказываешь, когда любишь меня, мне становится легче. Тогда я как-то обо всём забываю. Рассказывай. С чего всё началось?

- Да я уже и сам не помню толком, с чего началось. Сначала играл в школе, с такими же пацанами. Потом началась война, папа погиб на фронте, я пошёл работать. По вечерам играл. А в двадцать третьем травмировался. Колено. До сих пор иногда болит.

Тихо, медленно её пальцы под одеялом гладят его колено.

- Бедный.

- Да. Со мной вообще часто играли грубо. Потом, после матча, сами подходят, извиняются. Говорят: «А с тобой нельзя по-другому». Я же любого мог обыграть один в один, а вот в физике уступал. Худой. Вешу мало. Меня сшибить было – раз плюнуть.

Пальцы щекотали, ласкали, скользнули выше.

- Тебя из-за этого и назвали «бумажным человечком», да?

- Да. – Он морщится. – Хотя было у меня и другое прозвище. «Футбольный Моцарт». Что ты смеёшься? Меня так и в газетах называли. Разве ты не читала?

- Ты же знаешь, я не интересовалась футболом. Что было дальше?

- Я играл за «Аустрию». И за сборную. Мы выиграли два кубка Митропы.

- Что это, кубок Митропы?

- Международный трофей. Играют клубы из разных стран. В тридцать третьем мы победили итальянскую «Амброзиану», через три года – «Спарту» из Праги.

- А сборная?

- У нас была великолепная команда. Не может быть, чтобы ты хоть раз не слышала. «Вундертим». Неужели не слышала?

- «Вундертим»... Пожалуй, что-то такое слышала. Но это же было так давно.

- Не так уж и давно. Когда в тридцать втором мы выиграли Европейский международный кубок...

- Почему ты замолчал?

- Ничего. Я вдруг подумал... Это же так и остался единственный трофей, который мы выиграли. В сборной.

- О.

- А когда мы выступали на чемпионате мира...

- Извини. В каком году это было? Я не помню. Года четыре назад?

-Почти пять. В июне тридцать четвёртого. Ну, ты помнишь, как раз перед мятежом, когда ещё убили канцлера.

- Коротышку Дольфуса? Да, теперь помню. Как давно это было.

- Не так уж и давно.

- Теперь всё это кажется давно. Ну, продолжай. Что тогда было?

- Мы победили Францию. Потом Венгрию. В полуфинале вышли на Италию. – Он вздохнул.

Ты никогда бы не подумал, что старая рана может болеть так сильно, правда?

- Вы проиграли, да?

- Да. Ноль-один. – Он закрыл глаза, и события того июньского дня встали перед ним, как живые. – Была ужасная погода. Не переставая, шёл дождь. И туман. Те уже на десятой минуте открыли счёт – итальянец запихал мяч в ворота вместе с нашим вратарём… А мы так ничего и не смогли сделать. Как ни старались.

- Жаль.

- В матче за третье место проиграли Германии. – Он опять помолчал. – Забавно. Италия и Германия. Сначала они побеждают нашу сборную. Потом уничтожают нашу страну.

- Плевать. Всё равно вы были лучшие.

- Лучшие. Хорошо, что старик до этого не дожил.

- Старик?

- Хуго Майзль. Наш тренер. Это был великий человек. Мы между собой звали его «стариком», но он вовсе не был стар. Ему было всего пятьдесят шесть… Хорошо, что он не дожил до всего этого.

- До «аншлюса»?

- И не только. Мы ведь вышли и на следующий чемпионат мира, уже без него. Вышли, да только не сыграли. – Его лицо скривилось в горькой улыбке. – Не за что стало играть.

Она крепче прижалась к нему.

- Ведь тебя приглашал этот, как его... Гербергер, да?

- Откуда ты только всё это знаешь? Про Гербергера... и про кафе...

Камилла рассеянно перебирала волосы на его груди.

- Я много чего знаю.

- Приглашал... Хороший он человек, этот Зепп Гербергер. Хоть и тоже из этих, из наци. Очень просил меня. Умно так говорил.

- Ты отказался, да?

- Да. Он очень расстроился. Хороший человек. Наверное, когда-нибудь он выиграет чемпионат мира.

- А ты обманул его. Сказал, что уже стар и не хочешь больше играть в футбол.

- Но, Камилла, я действительно стар. Мне уже почти тридцать шесть.

- Ты же знаешь, что это не так.

Молчание.

- А в кафе уже действительно почти никто не ходит.

- Теперь уже никто ни к кому не ходит. Даже в гости. Знаешь почему? Все боятся друг друга. Все сидят и дрожат. Одни боятся, как бы на них не донесли. Другие боятся, как бы их не убили те, на кого они донесли. А третьи... третьи как раз те, на которых донесли. Мы все поодиночке, Маттиас. Это тоже их работа. Когда люди не помогают друг другу, их легче убивать.

- Камилла...

- Мне страшно. Мне очень страшно, Маттиас. Я не могу больше жить среди этих людей. Иногда я чувствую, что уже умерла и только притворяюсь, что живу на самом деле. Мертвец среди мертвецов. Я не хочу, слышишь, не хочу так больше жить. Я не хочу жить.

- Камилла, ради Бога, перестань.

Но она уже потеряла самообладание и теперь тихо плакала у него на плече, шепча сквозь слёзы:

- Они всё, всё разрушили, Маттиас. Дружбу, любовь, нормальные человеческие отношения между людьми, всё. Когда я позавчера зашла в лавку, случайно наступила на ногу женщине, что стояла позади меня в очереди. Она закричала, обозвала меня проклятой грязной жидовкой. Плюнула в меня. Я набросилась на неё, чуть не убила. Тут прибежали эти, в чёрном, схватили меня...

Зубы были сжаты так сильно, что казалось, сейчас сотрутся в крошево. Как громко, как страшно бьётся сердце! Ярость. Бессильная ярость. Нет ничего хуже, чем бессильная ярость.

Знай, ты ничего не можешь сделать.

Только смотреть, только слушать, только пропускать всё это через себя.

Но ты ничего уже не можешь сделать.

- Они били тебя?

- Нет... нет. Просто выволокли на улицу и прошипели, чтобы я никогда больше не смела приходить сюда. И никто не помог мне. Никто за меня не заступился. Маттиас, Маттиас, я не хочу больше жить. Я хочу умереть.

- Камилла, пожалуйста, успокойся.

- Я хочу умереть, Маттиас. Единственное, что у меня осталось – это ты. Я люблю тебя, Маттиас, я хочу быть с тобой, я хочу всегда быть только с тобой, любимый... любимый... любимый...

Он успокаивал её, целовал, шептал какие-то – он сам не помнил, какие – ласковые слова. Наконец она заснула.

* * *

Маттиас сел на кровати, спустив ноги на пол. Несколько секунд он просто сидел с опущенной головой, потом закрыл лицо руками.

Жидовка.

Проклятая грязная жидовка.

Как всё это могло произойти? Как это могло случиться?

Отчаяние пульсировало, билось в нём; оно заполнило его целиком, пропитало его, бежало вместо крови по его жилам.

Они извратили саму суть вещей.

Он встал, подошёл, шатаясь, к окну. Упёрся обеими руками в подоконник, прижал к ледяному стеклу пылающий лоб.

- Итак, Маттиас, это ваше последнее слово?

- Боюсь, что да, герр Гербергер. Я отказываюсь.

- Жаль. Очень жаль. Но мне кажется, я знаю, почему.

- Мне уже 35, герр Гербергер. Меня мучают старые травмы. Думаю, футбол для меня уже в прошлом.

- Не обманывайте меня... и себя, Маттиас. Я же видел, как вы чуть ли не в одиночку победили моих парней. Вы, футболист сборной, которой больше нет. Вы – форвард от Бога, Маттиас. Вы бы могли ещё играть на самом высоком уровне ещё три или даже четыре года.

- Простите, герр Гербергер.

- Не извиняйтесь, Маттиас. Не надо. Возможно, это я должен просить у вас прощения. Мне жаль вас. По-человечески мне очень жаль вас. Но вы сами сделали свой выбор.

- До свидания, герр Гербергер.

- У вас нет будущего, Маттиас.

Он оглянулся, посмотрел на Камиллу. Женщина тихо спала, положив под голову руку.

Они всё разрушили.

Он распахнул окно. Лютый, жестокий январский ветер ворвался внутрь, швырнул снег ему в лицо, и с далёкого... невообразимо, немыслимо далёкого неба равнодушно смотрели вниз звёзды.

Ему показалось, что холод проник в самое его сердце, в самую душу.

Он закрыл окно.

Бумажный человечек.

Слабый, жалкий, трусливый бумажный человечек.

Железная газовая плита, похожая на спящее чудовище из сказки, стояла в углу. Медленно он подошёл к ней, постоял, словно раздумывая. И вдруг резко повернул сразу оба крана.

Игрок несуществующей сборной.

Гражданин несуществующего государства.

Мертвец среди мертвецов.

Теперь всё это кончится.

Ссутулившись, он дошёл до кровати, лёг под одеяло. Камилла пробормотала что-то; он обнял её, и она, улыбнувшись во сне, прижалась к его груди. Великий австрийский футболист лежал на спине с открытыми глазами, вдыхая отравленный воздух.

Там людей заводят в камеры, а потом пускают туда газ. И они умирают.

И они умирают.

Умирают.

Лишь раз губы Маттиаса Синделара шевельнулись, и он тихо выговорил в темноту:

- Ausgang.

Снежные хлопья с лёгким стуком разбивались о стекло, и бесновался за окном ветер.