Фигу обнял необъятное

Уходит поколение великого Зидана. Уходят герои, творившие чудеса на футбольном поле
Места, занятые командами на чемпионате мира, минуты, на которых были забиты решающие голы, результаты, записанные в клеточки таблиц, — все это останется навсегда в истории футбола, но есть и кое-что, что ни в какие клеточки записать нельзя и сохранить можно только в живой человеческой памяти. Я имею в виду моменты, когда игроки вдруг обнаруживают в себе драматическую глубину, достойную трагедий Шекспира, — и у зрителя, которому ТВ дает крупный план, вдруг встает в горле комок…

Я помню польского вратаря Артура Боруца, когда он шел с поля после матча с Германией. Этот здоровенный (рост — 1 м 92 см) парень в нежно-голубом свитере девяносто минут подряд героически отбивал все, что посылали в его ворота немцы. Поляки были слабее, но держались силой самолюбия, со сжатыми зубами. Можно говорить что угодно о том, что футбол — вне политики, но все-таки футбол не может быть вне истории; и память польской кавалерии, семьдесят лет назад атаковавшей немецкие танки, жила в этом жестоком матче. Боруц, пропустивший на последней минуте и ни капли не виноватый в этом, шел с поля, натянув край свитера до середины лица. Над краем свитера были у него глаза, полные горечи и мрака, глаза, обращенные в пустоту — пустоту поражения. Вокруг прыгали, обнимались и кричали победившие немцы, а Боруц шел сквозь них, никого не видя, ровным шагом, с натянутым на лицо свитером, в жутком одиночестве…

Я помню второго немецкого вратаря — Кана, когда он подошел к сидящему на траве первому номеру сборной Леманн и пожал ему руку. Леманн предстояло отбивать пенальти аргентинцев. Чуть ли не целый год Кан во всех интервью говорил о том, что место запасного вратаря не для него; он всегда считал себя прирожденным героем и всегдашним первым номером. Своим исконным тевтонским героизмом и бешеной самоуверенностью этот немец с выдвинутой вперед волевой челюстью действовал на нервы даже немецкой публике — до такой степени, что однажды болельщик запулил ему в голову мячиком для гольфа и сломал ему скулу. Но он восстановился и снова встал в ворота: яростный, отчаянный, свирепый вратарь по прозвищу Кинг Кан…

Весь чемпионат он просидел на скамейке запасных со скучающим видом человека, которого происходящее на поле не касается. И вот теперь, в момент, когда Леманн и сборной предстояло самое тяжелое испытание, Олли Кан вдруг как проснулся. Он встал со скамейки, подошел к Леманн и пожал ему руку. Можно написать три тома о чести и достоинстве, но Кан, всю свою жизнь ловивший пущенные в него бомбы, всю жизнь работавший через пот и боль, вряд ли мог бы это сделать; все, что он хотел сказать, он сказал простым, сильным рукопожатием. Бицепсы вздувались на руке Кана, с такой силой он жал руку тому, кого недавно считал своим злейшим конкурентом. До этого рукопожатия Кан был отличным вратарем — после него стал великим.

И еще я помню объятие Зидана и Фигу после полуфинального матча, проигранного португальцами. В начавшейся после свистка судьи суматохе брутальный брюнет Фигу нашел лысого мудреца Зидана — они обнялись, не говоря ни слова. Все было ясно без слов. Это было объятие двух героев, которые десять лет подряд творили подвиги и чудеса на футбольных полях Европы. Это было объятие двух профессионалов, знающих, что чемпионат мира в Германии для них последний. Их поколение уходит, уходит вместе с ними вальяжный красавец Бекхэм, быстрый, как мотоцикл, Роберто Карлос, хитроумный, как Улисс, Ларссон. И они прощались не только друг с другом, они прощались в этот момент с тем, что составляло самую суть их жизни: с запахом вытоптанной бутсами травы, ревом трибун, ощущением пота, заливающего лицо, счастьем увидеть мяч в сетке. Зидану еще предстоял финал, и Фигу этим объятием словно передавал ему свои силы и свою душу для игры с итальянцами.

Алексей ПОЛИКОВСКИЙ